3.2. Эксплицитность оценочных значений в поэтических образах времени эмиграции
Именно от этого приема смысловых пустот отказывается впоследствии — в послереволюционный период творчества (20—30-е годы) Игорь Северянин. Он обращается к своей личности, к проблемам взаимоотношения личности и мира, мира человека и мира природы, поэтому его стихи приобретают иное звучание. Объектом оценки становится человек в окружении природы и людей, оценивается и само отношение:
— между человеком и обществом —
Сомненья не было — а мы-то думали! А мы-то верили!.. —
Что человечество почти не движется в пути своем...
Как в веке каменном, как при Владимире в днепровском тереме,
Так в эру Вильсона зверье останется всегда зверьем...
(«А мы-то верили!»)
— человеком и природой —
Я постиг тщету за эти годы.
Что осталось, знать желаешь ты?
Поплавок, готовый кануть в воду,
И стихи — в бездонность пустоты...
(«В забытьи»)
Биографическая ситуация — одиночество поэта, его оторванность от своей публики (см. выше), поэтическое самовыражение только на зарубежных гастролях, невозможность печататься в России при наличии способности тонко воспринимать, как революционная эпоха изменила сознание людей, их жизнь и поведение — обусловила трагичность мироощущения, пессимистические ноты исповедальных стихов его лирического героя, которого легко идентифицировать с самим поэтом:
Ничего здесь никому не нужно,
Потому что ничего и нет
В жизни, перед смертью безоружной,
Протекающей как бы во сне
(«В забытьи»)
Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит.
Всюду одна нажива, жульничество и ложь.
Ах, не смотрели б очи! Ах, не слыхали б уши!
Лермонтов! Ты ль не был прав: «Чем этот мир хорош?»
Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.
Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.
В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.
Я ощущаю ужас. Я постигаю страх
(«Поэза отчаяния»)
Написанное в 1920 году, это стихотворение отражает изменения в творческом сознании поэта: он чувствует, что больше не интересен массам. В Эстонии Игорь Северянин перестает ощущать себя и быть поэтом большинства, поэтому его стихи меняют свою тональность.
Северянин не изменяет своей главной творческой установке, творческому кредо: мир людей должен быть категорически оценен и категоричность этих оценок должна соответствовать этическим представлениям среднего человека. В двух строфах «Поэзы отчаянья» нагнетаются негативные оценочные предикаты, отражающие свойства поведения человека; отрицательные характеристики его функций и способностей. Их лексическая семантика объединяется архисемой «гибель», «уничтожение» (душить и резать), «пустота, обман» (жульничество, ложь, продажность, мишура, прах). На этой основе, а также на отрицании важнейших составляющих жизни — смысла и счастья — лирический герой оценивает свое состояние с помощью прагмем-аффективов, отражающих динамику эмоционального напряжения: ужас — «чувство сильного страха, доходящее до подавленности, оцепенения»; «крайнее изумление, негодование, расстройство»; «трагичность, безвыходность» (СОШ, 676); страх — «очень сильный испуг, сильная боязнь» (СОШ, 630). Семантические структуры этих слов, в толковании которых есть принцип «логического круга», демонстрируют переход от эмоции-переживания к эмоции-ощущению, сила которой в физиологичности: герой испытывает в результате своих переживаний физический страх: Я постигаю ужас. Динамика эмоционального напряжения подчиняет себе динамику коммуникативных намерений конца шкалы — осуждение-возмущение вызвано негодованием, базирующемся на символе негативной оценки «очень плохо».
В поэтических текстах этого периода ценностные ориентации выражаются с помощью интенсиональных значений оценочных слов, лежащих в основании оценки, определяющих ее эстетическую либо эмоциональную разновидности на основе связи с концептуальным миром оценивающего субъекта: «Интенсионал — это структурированная совокупность семантических признаков, наличие которых полагается обязательным для денотатов данного класса. Интенсионалы понятий-значений лежат в основе мыслительных и речевых операций по классификации, отождествлению-различию денотатов и их наименованию» (Никитин, 1983, 24).
Эстонский период творчества был весьма плодотворным для Северянина. С 1918 по 1920 годы им написано более ста произведений, различных по жанру и тематике. 1921—1935 годы — период, когда соратница и жена поэта Ф. М. Круут оберегала его от жизненных трудностей и была превращена поэтом в музу, оказывается значимым для Северянина. Он много пробует себя в новых жанрах (драма, поэма, журналистика, переводы); периодически выезжает на гастроли, служившие импульсом творчества. После мучительного разрыва с женой (1935—1938) Северянин пишет все меньше и меньше / Последние же два года жизни, проведенные в нищете и болезнях, Игорь Северянин практически ничего не писал, занимаясь лишь переводами и зарабатывая ими на жизнь.
Парадоксом этого периода было то, что многие произведения автор печатал на свои средства в Берлине, Бухаресте. Белграде (и это «король поэтов»), некоторые стихи и поэмы, написанные в Эстонии, издавались Тартуским издательством «Одамэс». Кроме множества стихотворений, в эти годы Северянин пишет три автобиографические поэмы: «Роса оранжевого часа» (1923), «Падучая стремнина» (1922), «Колокола собора чувств» (1923) и автобиография «Уснувшие весны». К этому же времени — 1922 году — относится и комедия-гротеск «Плимутрок» — необычный для «лирического ироника» жанр. Динамика ценностных отношений в наиболее полном виде отразилась в сборнике «Медальоны» (1934) — оригинальном критическом опыте, в котором Северянин выступает то как ценитель, то как поклонник, то как почитатель, то как суровый критик по отношению к ста литераторам и музыкантам, являвшимися знаковыми фигурами культуры своего времени.
Критики отмечают, что в 1922 — 23 годах его творческие установки претерпели существенные изменения — преобразовывается тональность его произведений, существенно обновляется стилевая манера.
В его поэзии появляется та простота, которая считается обязательной приметой высокого искусства:
Да будешь ты благословенна!
(«Забуду ль вас?»)
Это новое, открывшееся в поэзии Северянина, связано с развитием магистральной темы Северянина — жизнью, мечтами рядового человека:
Под хлюпанье играющей лещихи,
Что плещется, кусая корни трав,
Мои мечты благочестиво-тихи,
Из городских изъятые отрав...
(«Вода примиряющая»)
В Эстонии изменились обстоятельства его существования — изменились и творческие интонации. Появилась потребность говорить о том, что оставалось за пределами его творческого внимания в прежние годы. В связи с этим по-новому высветились те грани таланта поэта, которые прежде были в тени.
Одним из главных приобретений Северянина-поэта стала большая тематическая и жанровая свобода. Его лирический герой, оказавшись среди озерной тишины, в полной мере обрел самого себя, личность, которой уже не надо было ориентироваться на вкусы публики, демонстрировать ее искусство:
Я жить хочу совсем не так, как все,
Живущие, как белка в колесе,
Ведущие свой рабий хоровод,
Боящиеся в бурях хора вод
(«Блестящая поэза»)
Поэт пытается осмыслить прошлое с позиций настоящего, найти то, что привело его сегодня в маленькую эстонскую деревушку. Как и прежде, он передает эти переживания через описание ситуации, не переходя к прямым оценкам.
И все строим воздушные невозможные замки
И за синими птицами неустанно бежим,
Между тем как поблизости ласточки те же самые,
Что и прошлый раз реяли, пеночки и стрижи
«Узор по канве»)
В эстонский период творчества у Северянина наряду с мотивом обретения себя, мотива воспоминаний, «бегства» в свое прошлое, отрочество и юность, появляется почти отсутствующая ранее тема любви. Образ женщины — лирической героини 10-х годов XX века нарочито размыт, принципиально условен, даже если речь идет о конкретной женщине («Марионетка проказ», «Годами девочка...» и др.). Лицо ее скрывается под маской «утонченности» — как правило, внешней, а не внутренней, и она привлекательна не своей неповторимостью, а лишь соответствием определенным канонам.
«Будуар тоскующей, нарумяненной Нелли» не сообщает о семейной обстановке, содержит только намек на пикантные развлечения большого города, отражает духовную атмосферу начала века, в которой женщина была скрыта под «гетеронимической маской», и даже под нерусски звучавшими именами: Нелли, Зизи и др. Как свидетельствует критика, «Эстетический имморализм и поликультурная ориентация модернистской платформы заставляют его (Северянина — С. П.) придавать своим героиням этого типа явно выраженный иностранный, нерусский колорит» (Тарланов, 2000, 11).
В 20—30-е годы образ женщины «в шоколадной шаплетке», светской кокетки и жеманницы, претерпел интересные изменения. В них отразилась динамика ценностей как элемент художественного мира поэта, реализуемый в оценочных средствах идиостиля: от иронического отношения к капризерке и эксцессерке автор переходит к эмоциональному преклонению перед настоящей женщиной, естественной и строгой, безоглядно умеющей отдаваться чувству. Параллельно с лирическим образом женщины-жены, с ее неизменностью чувств и надежностью:
Моя жена мудрей всех философий, —
Завидная ей участь суждена.
И облегчить мне муки на Голгофе
Придет в тоске одна моя жена!
(«Поэза ее значенья»)
переосмысливаются иронически, а порой даже сатирически (либо со злой иронией) образы прежних героинь северянинской лирики:
Во взорах похоти еще не погася...
Ты вся из Houbigant! ты вся из маркизета!
Вся из соблазна ты! Из судорог ты вся!
И, чувствуя к тебе брезгливую предвзятость
И зная, что тебе всего дороже ложь,
На сладострастную смотрю твою помятость
И плохо скрытую улавливаю дрожь
(«Моя знакомая»)
Оценка-оскорбление звучит в адрес тех женщин, которых он сам «придумал»: то, что прежде называлось чувственностью и «грезерством», теперь названо «похотью и ложью».
Образ лирической героини Игоря Северянина многогранен и многолик, демонстрирует целую гамму ценностных отношений поэта: любовно-лирических, иронически-насмешливых, горько-иронических, зло иронических и даже сатирических. На разных этапах творчества эти отношения не остаются неизменными, пересекаются и взаимодействуют друг с другом, отражая образ салонной прелестницы — «в голубом тюльбэри», куртизанки — «крошечной грешницы» мисс Лилль, гурманки, «ненаглядной Эстонки», грезерки — «королев королевы» и мн. других.
Специфической чертой идиостиля в эстонском периоде творчества оказывается ироническая трансформация женского образа на основе приема апер-сонификации: любимейшее занятие поэта в Эстонии — рыбалка и средство рыбной ловли - удочка персонифицируют качества и возлюбленной, и грезерки. Им поэт как бы «отдает», основываясь на информативном импликационале слов «рыбалка» и «удочка», оценочные признаки: идеальная подруга с одной стороны, капризная, загадочная, с другой — . С одной стороны, изящная, коварная, с другой, — соратница (во времяпрепровождении) дает пропитание. Диффузность положительных и отрицательных оценок, отражающих «размытость», «неясность», «неразличение» элементов оценочной шкалы в восприятии и сознании поэта, несомненна. Она детерминирует самобытность истинно северянинской иронии, где позитивное и негативное, конкретное и абстрактное как бы взаимопроникают, не существуя друг без друга: удочка — капризная красавица — уводит поэта в тот идеальный мир, в котором грезы смыкаются с реальностью:
Там я выудил в предвесенний
Бодрый, солнечный, тихий день
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень
(«Таймень»)
Ненормативная форма женского рода: таймень — я, м. «крупная хищная рыба семейства лососевых» (СОШ, 787), смысловая ирреальность: выплыла из Байкала, Финский выискала залив; олицетворяющие метафорические оценочные предикаты и эпитеты: много странного пережив, утомленная рыба кротко Финский выискала залив; и ту удочку, что со мною неизменно, она нашла... — создают образ верной возлюбленной поэта, ниспосланной ему свыше.
В мировосприятии поэта в эстонский период творчества природа и человек сливаются, трансформируются в один символ хорошего — ситуацию рыбной ловли на обожаемой мной реке:
Засмотревшись в прохладную прозелень
Ключевой и бездонной воды,
Различаешь, как водит по озеру
Окуней в час росы поводырь...
(«Час росы»)
Рыбалка, позволяющая отрешиться от бытовых забот, погружающая в сонный мир мечты и воспоминания, когда, снарядив невесомые удочки, Воплощаешься в свой поплавок, пришла на смену упоению фиолетовым трансом. Поэт трактует ее как неиссякаемый источник вдохновения, великолепную иллюзию полнокровной жизни:
Поплавок, готовый кануть в воду,
Надо мной часами ворожит.
Ах, чего бы только я не отдал,
(«В забытьи»)
Она почти религиозный обряд, который дает поэту столь необходимое ему упоение процессом бытия и собой — победителем и мечтателем: . Мечтания в сосредоточенном безмолвии природы, прерываемом внезапной борьбой с рыбой —
Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба.
Победу почувствовавшими руками
Я к борту его, и он штиль всколебал...
(«Озеро Конзо»)
— это пробуждение поэтической души — души победителя и мечтателя.
Именно в 20—30-е годы в лирике Северянина появился новый образ — образ Родины, который заставил критиков говорить о «новом», «истинном» Северянине.
Творческая установка Северянина в выражении оценок осталась неизменной: тема и образ Родины весьма неоднозначны, в одном контексте сталкиваются контрастные нравится — не нравится, восхищаюсь — возмущаюсь, прием антитезы оправдан гармонией противоположного в объекте оценки — Родине:
Свою отчизну — мать свою.
Бывают дни: ее нет ближе,
Всем существом ее пою.
Все, все в ней противоречиво,
(«Бывают дни»)
Динамика ценностного отношения поэта к Родине представлена в трех ипостасях:
— эмоциональное переживание высокой силы в лирике о стране воспоминаний и «майского дня», сопровождаемое теплой иронией;
— критические интенции в поэтических текстах о России советской, захваченной «драконом», страшной, пугающей, реализуемые также горькой иронией, доходящей до сатиры;
— похвала земле, приютившей поэта, преклонение перед Эстонией, давшей ему все желаемое, сопровождаемые грустной и доброй иронией.
Северянин создает сказочный образ дракона, «налетевшего на Москву» и повлиявшего на драматическую ситуацию в России 20—30-х годов. Дракон уничтожает русские святыни, главные из которых талант, вера и человеколюбие:
Не только родина, — вселенная погрязла
В корыстолюбии и всех земных грехах,
Не только Русь антихристическая язва
(«Второе пришествие»)
Виновниками страшного нападения являются «русские люди», «дремавшие» и потому не успевшие защитить Москву. Мотив спасения, обусловленный былинными преданиями, заключается в пробуждении богатырской силы русских и изгнании безымянного дракона со святой земли, как когда-то был изгнан Наполеон Бонапарт:
И сломит гнет, как гнет ломала
Уже не раз повстанцев рать...
— слишком мало:
Им надо быть, им надо стать!
(«Предгневье»)
Эта вера соединяет образ России советской майской. В творческом сознании Северянина существовал мифический образ «ширококрайней», «неподражаемой» России, «незаменимой» земли, сформировавшийся под влиянием Гоголя, Некрасова, Блока. Это таинственная, непонятная страна, безбожная и священная, ползучая и крылатая, которой выпадает много бед, но она их преодолевает загадочным образом, становясь прекраснее и любимее для поэта, который восхищается ею, воспевает ее как самое дорогое в мире — :
О России петь — что стремиться в храм
По лесным горам, полевым коврам...
О России петь — что весну встречать,
Что невесту ждать, что утешить мать...
— что тоску забыть,
Что любовь любить, что бессмертным быть!
(«Запевка»)
В этом лаконичном и легком, но насыщенном глубочайшим смыслом тексте Северянин возвращается к жанровой и ритмической музыкальности стиха, особенным образом воздействующей на эмоции читателя. Выбор синтаксических конструкций тождества, сопровождаемых стилистическими фигурами параллелизма и лексического повтора, обусловлен специфическим комуникативным намерением поэта — обратить читателя в свою патриотическую веру. Имплицитная эмоциональная оценка выражается также «со-противопоставлением» в одном контексте нейтральных, общеупотребительных слов — мать, любить, весна, петь — традиционно-поэтических фольклорных выражений лесные горы, полевые ковры, а также «экспрессивно» заряженной высокой лексики: храм, невеста, утешить, бессмертие, тоска.
По убеждениям Северянина, отдельный человек ничего не может противопоставить несчастью, поэтому остается только надеяться на могучие, но «неизвестно откуда» берущиеся силы страны:
Бог вас очудит: клекот орла
Мертвых пробудит, грешников сгрудит,
Верить понудит: смерть умерла!
(«Люди ли вы?»)
«святая» вера в сказку были свойственны северянинскому лирическому герою в дореволюционный период творчества и в дальнейшем не претерпели существенных изменений:
— Россия воспрянет,
Правда воспрянет, неправда отстанет,
Мир ей восторженно славу возгрянет, —
Родина Солнца — Восток!
«Колыбель культуры новой»)
Высокая, полная эмоционального накала оценка Эстонии — это не восторженная лексика и неологизмы молодого поэта, но зрелые, спокойные и сильные эпитеты и сравнения «стареющего поэта», как он сам себя величал:
И вся ты подобна невесте,
И вся ты подобна мечте,
Эстония, милая Эсти,
(«Поэза об Эстонии»)
Образ Эстонии — это не традиционный для эмигрантской литературы образ страны-полустанка, куда волею судьбы заброшен поэт и где он вынужден доживать. Эстония не только сохранила жизнь поэту, но и во многом возродила его как мастера художественного слова, побудив преодолеть спад в последние петербургские годы, вызванный разочарование в прежних идеалах и иллюзиях. Эстония была идеальной средой обитания, в которой вдохновенная мелодий ее бирюза, которая которой поэт хочет воспеть, на которую косится... сурово завидующий Петербург. Редкий для поэта метафорический образ птицы — голубки — выражает оценочные коннотации самой Эстонии:
Она — голубая голубка,
(«Поэза об Эстонии»)
и одного из любимых мест поэта — «милой Нарвы»:
Легка, бездумна и чиста!
О, добрый взгляд! О, лисья шубка!
О, некрасивых красота!
(«Нарва»)
принимая активного участия в борьбе за жизнь. В лирике Северянина Эстония обретает черты «земли обетованной»: в ее благословенном покое, в строгой и чистой красоте озер и лесов измученная городской фальшью душа поэта обрела и пристанище, и любовь, и новые творческие силы.
Язык оценок поэта 20—30-х годов, репрезентирующий его отношение к лирическим образам этого периода — женщине, Родине, природе, человеку, становится особым. По сравнению с предреволюционным, доэстонским периодом, его отличает подчеркнутая простота, приближенность к разговорному стилю. Тем не менее эта простота не способна скрыть той высоты философских обобщений, которой достигает поэт, не способна затмить того критического чувства — горькой, а подчас и злой иронии, которое испытывает поэт в отрыве от Родины, от того, что
Россия построена заново
Не нами, другими, без нас...
(«Без нас»)
кустом белой смородины, содержится глубокий смысл веры и безверия, надежды и безнадежности — рефрен всей жизни поэта в зарубежье, подведенный в 1936 году:
И вот мы остались без родины,
И вид наш и жалок, и пуст,
Обглодан раскидистый куст
(«Без нас»)
оценки в отличие от имплицитных оценок дореволюционного периода. Наряду с этим встречается соотношение как эксплицитных, так и имплицитных оценок в рамках одного текста, использующих как интенсионал слова — содержательное ядро лексического значения, так и его импликационал — периферию значения, «теневые» смыслы. Если в 10-е годы Северянин эпатирует мир своей вульгарностью и простотой, за которой скрывается ироническое отношение к действительности в разных его проявлениях — романтическая ирония, критическая ирония, сарказм, обусловленные парадоксальностью быта, стремлением к созданию новой, оригинальной формы, отражающей парадоксальный характер эпохи, то в 20 — 30-е годы поэт стремится укрыться от мира за маленькими событиями своей частной жизни — поэтому рядом с бытовой лексикой соседствуют слова из «чаруйного» прошлого, оксюморон и хиазм уступают место антитезе, коннотативные оценочные смыслы заменяются, как правило, прямыми оценками-функциями либо оценками-прагмемами. Динамика оценочных значений и изменение средств их выражения детерминирует состояние художественного мира поэта, позволяет описать систему его оппозиций, раскрыть семантическое пространство его поэтического языка для определения специфики оценочного фрагмента его идиостиля.